Мемуары Полубоярцевой (Бороденко) Екатерины Тимофеевны.

Я помню себя лет с четырех - пяти. В то время мы с родителями жили в деревне Ургун Новосибирской области. Очень хорошо помню моего братика, родившегося в 1929 году. Помню, как он болел корью, и мама закрывала окна красными тряпками; это, считалось, поможет ребенку. Он умер за три дня, было ему всего три месяца. После похорон мама собирала все его вещи и над каждой плакала, а потом отдала их соседке, у которой тоже был маленький ребенок. И обе они плакали; первая потому, что у нее была только я, а уже третий сын умер от кори. А соседка плакала потому, что у нее было пятеро детей и нечего было поесть и не во что одеть. Я помню, когда я зимой приходила к ним, они почти всегда сидели на русской печи, т.к. в хате было холодно. На всех были одни старые подшитые валенки и какое-то старое пальтишко, и поэтому в туалет на улицу они бегали по очереди. 

Я очень хорошо помню нашу усадьбу и дом–пятистенок. Просторная комната с четырьмя окнами и большая кухня с русской печью, на которой свободно могли уместиться три - четыре человека. Над входной дверью от стены до самой печи были полати, на них мы забирались прямо с печи. В комнате было светло, потому что окна выходили на восток, юг и запад. К дому были пристроены сени с кладовкой и большой теплый сарай для скота, с небольшими окошечками. Зимой вся скотина жила в зимнике возле дома; и коровы, и лошади, и бараны, и куры с гусями. Двор был большой, примерно соток восемь. В одной стороне амбар для зерна и муки, а с другой стороны баня и летний сарай для скота, он был намного просторней зимнего, т.к. летом скота держали больше. Там отдельно был загон для лошадей, отдельно для коров и телят, отдельно овчарня и отдельно птичник. Кроме этого двора был огромный огород соток пятьдесят, где мы выращивали лук, морковь, свеклу, редьку, репу, турнепс, брюкву. Огурцы сажали на навозных грядах. Остальное поле было засеяно картошкой, подсолнухами, коноплей – из нее делали масло и вили веревки. Зерновые сеяли в поле, а покосы нам давали в лесу. 

В зиму у нас оставалось три лошади, пять овец и баран, свинья, пятнадцать кур с петухом, две гусыни с гусаком, две коровы, двое телят. Весь остальной приплод продавали и забивали себе на еду. Я хорошо помню, как зимой у нас бараны висели тушами, соленое свиное сало лежало в кадушках, а как только устанавливались морозы, мы всей семьей садились к столу и делали пельмени. Замораживали их на фанерках и ссыпали в мешки. Каждую зиму морозили по 2-3 мешка пельменей. Зимой мама еще замораживала молоко в больших тазах, и в кладовке в углу на скамейке такого замороженного молока лежало не менее десяти кругов и, когда коровы прекращали доиться, мы кололи эти круги на мелкие куски, растапливали и употребляли в пищу. Когда папа ходил на охоту, он всегда брал с собой котелок и замороженные молоко и пельмени. С охоты он всегда приходил обвешанный зайцами, тетеревами. Я не помню, чтобы он когда-нибудь пришел без дичи. 

Семья наша была такая – дедушка с бабушкой, папа с мамой, и я с Ваней. Еще у нас жила бабушкина сестра Софья и ее двое детей, Игнат и Настя. Муж у нее умер, и они вместе с нами вели хозяйство, а позже в уголке двора им построили небольшой домик – одна комната и сени. Они стали жить там. Вначале выросла Настя и уехала в Новосибирск, а затем в Томск, где она и жила постоянно. Потом Игнат вырос и уехал в Новосибирск. Когда ему там дали квартиру, он забрал свою мать. У Шкробовых, маминых родителей, дом был больше нашего. Две больших комнаты и кухня, сени с кладовкой. Дом был построен на высоком фундаменте и покрыт тесом, и не на две стороны, а на четыре. И огромная усадьба. 

В школу я пошла семи лет, на год раньше срока. Я дружила с девочками из двух семей из бедных, они были старше меня на 2-3 года. Осенью они пошли в школу, и я с ними пошла; парты были длинные, мы по три человека сидели. Когда я проходила в школу уже недели две, мама меня хватилась, где я, почему меня не видно и не слышно. Стала меня искать у подружек, а ей сказали, что я ушла в школу. Мать пришла в школу и хотела забрать, но учительница ее отговорила. Пусть, говорит, ходит, она все очень хорошо понимает и очень старается, а если ей надоест, я ее отпущу, придет на следующий год. 

Буквы я быстро выучила по картинкам и начала читать. Сама прочитала весь букварь. Потом учительница дала мне книгу для чтения, и я стала читать ее. К новому году, пока дети учили букварь, я успела прочитать и книгу для чтения. Учительница после уроков вела меня к себе домой и давала детские книжки. По дороге домой она расспрашивала меня о прочитанной книге, а дома я читала ей вслух. Так я закончила 1 класс. А со второго класса она попросила библиотекаршу, чтобы та меня записала, т.к. в библиотеку записывали только с третьего класса. 

В 1931 году папа уехал работать в геологическую экспедицию. Дедушка с бабушкой уехали в Новосибирск т.к. всех подряд загоняли в колхоз, а дед не хотел туда. Вначале оставили в хозяйстве только одну лошадь, двух коров и баранов – больше не разрешали держать. А когда приказали всех сдать, он отвел на хоздвор в сельсовет Мухортку и одну корову. Баранов всех порезали или продали. Потом дед уехал, устроился в какой-то организации кучером. 

Раз дед не пошел в колхоз, ему начислили налог, по тому времени огромная сумма. За неуплату этого налога к нам пришли забирать корову, а в доме мама беременная и я. Это было в сентябре или октябре. Мама встала с вилами у ворот сарая и сказала, что заколет любого, кто подойдет к сараю. Исполнитель (наш сосед) отказался отбирать корову, тогда сам председатель сельсовета пошел к сараю. Мама в него метнула вилами и, если бы он не упал на землю, она бы его проткнула. На этот раз они ушли несолоно хлебавши. Потом соседи собрались, пришла бабушка Прося (ее мама), стали уговаривать отдать корову, чтобы нам хуже не было. 

В марте 1932 г. отец приехал за нами и повез к себе в геологоразведку. Забили мы досками окна и двери дома и поехали в Барнаульскую область, в Сорокино. Это от железной дороги километров сто. Ехали повозками. Наша семья и Лазаренко, наши родственники. В деревне жили в основном староверы. Нас поселили к староверам, дали комнату на обе семьи. У хозяев был огромный огород, а за огородом болото. Зимой папа на лыжах ходил на болото, ставил петли на зайцев и всякий раз приносил по 2-3 зайца. Кроме того, мама с тетей Мариной нанимались мазать избы. В то время деревянные избы внутри стали штукатурить и белить, а наша мама это хорошо умела делать. Таким образом зарабатывала деньги. Отцу на работе давали продукты в счет зарплаты, и мы голод 1932-33 г.г. не почувствовали, у нас было, что поесть. Весной 33-го было очень голодно, люди из села ходили на болото километра три от села за слизуном. Это такой лук, но листья как у чеснока (он похож на дикий чеснок, что растет в горах). Его набирали целыми мешками и питались. 

В свою деревню мы вернулись в конце лета 1933 года а в 1934 году нас обворовали. Папа работал уже на станции Евсино, на почте, это пять километров от деревни. Он встречал почтовые поезда, сдавал и принимал корреспонденцию. А мы с мамой в тот раз ушли к тете Марине сшить мне два платьица. Когда мы вернулись, дверь в дом была открыта и вся одежда украдена. Мы с геологоразведки привезли кое-что, приоделись. Так украли все, вплоть до нижнего белья. Вся деревня сбежалась, охали, ахали; папа приехал, хотел идти искать в лес, но его отговорили: вдруг их там много, могут и убить. 

После этого мама ездила по барахолкам в Черепаново и Новосибирск, но ничего не нашла. И вот уже недели через две после кражи она была на базаре на ст.Евсино, там тоже ничего не нашла и, перед тем как ехать домой, решила зайти на вокзал. И там она увидела на скамейке мужчину в папином костюме и ботинках. Она подняла крик, сбежались люди, работники вокзала. Сняли с мужика костюм, маму спрашивают: "Рубашка ваша?" "Наша". Сняли рубашку. "Ботинки ваши?" "Наши". Сняли ботинки. "Белье ваше?" "Нет, не наше". Остался мужик в одном белье. Его, пока вели в милицию, всю дорогу били. А потом ночью, еще били, чтобы узнать, кто их навел на наш дом. Оказалось, это сосед наш, бывший председатель сельсовета, который приходил корову отбирать, Семушкин. Ну, отец этому Семушкину сказал: "Если ты не уберешься из деревни, пеняй на себя, я с тобой посчитаюсь." Они на следующий день всей семьей из деревни уехали. 

В 1935 г. мы свой дом перевезли на станцию Евсино, поставили его в конце улицы, напротив железной дороги. Отец работал там на почте. Потом отец стал работать в каком-то товариществе, они перевозили грузы на лошадях. Но, как оказалось, это товарищество не было официально зарегистрировано и их всех арестовали. Отца кто-то предупредил, и он бросился в бега, взял небольшую сумму денег и уехал, мы не знали куда. Потом прислал письмо, но не на нас, а на своего двоюродного брата, чтобы не выследили. Звал, чтобы мы приехали к нему. Он устроился работать на шахту "Пионерка" недалеко от г. Белова Кемеровской области. Мы туда приехали, шахта новая, народу много наехало, жить негде. Мы снимали квартиру, а вернее, кровать в маленьком домике. В одной комнате там стояли две кровати и стол. Отец и мать спали на одной кровати, а мы с Ваней под кроватью. А на второй кровати другая семья также жила. Потом мы сняли отдельную комнату. Папа на работе на лошади развозил уголь от шахты по домам. Потом мама устроилась в шахту на склад, выдавала динамит. Там она и проработала больше года, а отцу идти в шахту не разрешала. 

Из-за переезда и неустроенности я целый год не ходила в школу, а потом пошла опять в 3 класс, т.к. дома в 3-ем классе я проучилась только одну четверть. В 1937 году пришло письмо от бабушки Улиты. Она писала, что дедушку Федора увезли на "Черном вороне". Мама поехала в Новосибирск, бегала по тюрьмам, искала, везде отвечали, что такого нет. Кто-то ей подсказал, что в тупике на станции стоит товарняк с решетками. Она туда поехала, потом бежала вдоль состава и у каждого вагона останавливалась и кричала: "Бороденко Федор есть?". В одном вагоне сказали что есть. Мать узнала от деда, что на 7 ноября у них было собрание, начальник его сильно хвалил и дал ему премию. Наверное, кому-то стало обидно, что не его хвалят и этот "кто-то" написал в НКВД, что Федор Малахович на собрании курил самокрутку, сделанную из портрета Сталина, который был напечатан в газете. Буквально на второй день за ним приехали на "черном вороне" и арестовали. В качестве "вещ.дока" предъявили обгорелый кусочек газеты. Он признался, что вполне мог это сделать, т.к. у него было плохое зрение и он действительно курил "козьи ножки" из газет, которые ему давала секретарша. Судила его "тройка", дали десять лет и повезут на Дальний Восток. А дед был очень больной, с температурой и вряд ли доедет до места. Мама поехала к бабушке за теплыми вещами для него, но когда она вернулась, поезд уже ушел. От деда не пришло ни одной весточки, видимо он умер по дороге. 

После этого мама забрала бабушку из Новосибирска, увезла ее в наш дом в деревню. Там жили квартиранты, она попросила их присмотреть за бабушкой и подыскать себе другую квартиру к нашему приезду. Потом мы всей семьей вернулись на ст.Евсино. Но не успели мы приехать, как кто-то доложил в милицию, приехал милиционер и забрал отца. Он возил его по тюрьмам без постановления об аресте, и нигде его не хотели брать. В одной все же взяли, и сидел там отец долго, а потом его отправили в какой-то лагерь. Мама долго ездила, узнавала, за что он сидит, и как долго ему сидеть. Нигде ответа не добилась. А те мужики, что раньше с папой в товариществе работали, уже давно дома, их всех отпустили через какое-то время. 

Тогда мама поехала к Шкробову Емельяну Семеновичу, своему дяде. Он жил в Новосибирске и был прокурором какого-то района. И он стал писать запросы в разные инстанции и узнал, что отца и сажать не надо было, что дело это давно закрыто, а все отпущены домой. И он добился, чтобы отца немедленно выпустили, а тот уже просидел больше года, ни за что. Отец вернулся домой, устроился работать в пекарне. Сначала помощником пекаря, потом мастером, а перед самой войной стал заведующим пекарней. Мама работала поваром в столовой "Заготзерна". Я смотрела за всем, убирала в доме, полола грядки и поливала. Что купить надо, сходить в магазин, или молоко сдать на приемный пункт (был такой налог на корову, сколько-то литров молока надо было сдать или маслом сливочным). Излишки молока я носила на вокзал и продавала пассажирам. 

Так мы и жили, а от дедушки Федора не было ни слуху, ни духу. Я его сильно любила, и он меня тоже любил. Отец меня тоже любил и не наказывал никогда. Мама могла и накричать и ударить, но отец меня пальцем не трогал и, если мама меня ругала, особенно за то, что я много читаю, забыв о делах, он за меня заступался, говорил: "Пусть читает, не трогай ее, может она на учительницу учится". Это была его мечта, чтобы я стала учительницей, и я постепенно привыкала к мысли, что должна быть учительницей, а значит, мне надо хорошо учиться. 

В 5-7 классы мне опять пришлось ходить в родную деревню Ургун, т.к. на ст.Евсино была только начальная школа, и мы ходили пять километров пешком, никто нас не возил. Зимой, когда были сильные холода или буран, я ходила ночевать к тете Марине Лазаренко (маминой сестре), она специально для меня поставила кровать. Там же в Ургуне жила и т. Ульяна Колосова (вторая мамина сестра), но у нее самой было трое мальчишек, да в сороковом еще Надя родилась. Иногда из-за мороза или буранов я по целой неделе жила у Лазаренко. Мне в Ургуне весело было, мы играли все вместе: я с Толиком, трое Колосовых, к ним еще приходили их друзья, еще дяди Гришина племянница Маша Воеводина, и дочка их соседей. Такой командой мы иногда играли дотемна у Колосовых. Тетя Ульяна никогда нас не ругала, усадит всех за стол, хлеба нарежет, молока поставит, накормит всех и скажет – "Ложитесь, уже темно домой идти". Постелет на пол от одной стены до другой матрасы, набитые сеном, укроет разными одеялами, одеждой. Я всегда ложилась посередине, и рассказывала им сказки, пока все не уснут. 

Годы 39-й, 40-й были немного полегче, жить стали более зажиточно, отец уже вернулся, да и в колхозе лучше стало. Седьмой класс я закончила в 41-м году. Мы уже думали, куда мне ехать учиться, или в восьмой класс в Новосибирск, или в училище. Где-то числа 16 июня я поехала в Новосибирск в гости. Там жили папины двоюродные братья Бороденко: Игнат, Егор, Иван и их сестра Валя. Работали все, кроме Ивана, он был всего на два года старше меня. Я поездила по городу, с Иваном ходили в кино, в парк, по магазинам, я себе купила платье. На другой день мы опять собрались в кино. Когда мы шли по городу, то увидели, что люди собираются у столбов с громкоговорителями. Оказалось, что началась война. Я сразу решила ехать домой. Во всем чувствовалась перемена: и в людях, и в работе транспорта, на вокзале стало много милиционеров. Ваня посадил меня на поезд, и я уехала. 

Дома тоже было тревожно. Отец отпросился с работы, оставил за себя кого-то из пекарей и они с мамой срочно поехали косить сено. Косили целую неделю и сушили, хорошо, дни стояли солнечные. Через неделю отец нанял у кого-то лошадь и свез сено домой. Навозил целый стог, чтобы скотину было чем кормить. Ему пришла повестка на 14 июля, приехать в райвоенкомат, в Черепаново. Накануне он еще привез нам с работы три мешка муки, а утром уехал. Сказали, что через два дня их будут везти через нашу станцию на Новосибирск. 

Народу собралось на вокзале несколько тысяч. Люди приехали из ближних деревень, все ждали состав, думали, что он остановится. Мы с мамой напекли пирогов, молока налили в бутылки, сало свиное положили, хлеб, собрали все в мешочек. Потом кто-то сказал, что поезд пойдет на проход, и мы побежали на встречу ему, на стрелки к нашему дому. Там, на стрелках, поезд всегда шел тихо, сбавлял скорость. И хорошо, что мы так сделали. Мы увидели отца, я первая подбежала, подала ему сумку с едой. Мама тоже успела подбежать, пожать ему руку. Мы еще бежали рядом с поездом, думали, он остановится, и мы поговорим, но он начал набирать скорость и мы отстали. А мимо вокзала поезд прошел уже на полной скорости. Люди метались, кричали и те, что в вагонах, и те, что на вокзале, но там ничего уже нельзя было понять кто где, лица мелькали, и никого не разглядеть. Потом говорили, что, отъехав от нашей станции на 15 км., поезд стоял целых шесть часов, а здесь людям не дали попрощаться, так бедные и уехали. Мы хоть пожали руку папе и передали поесть. 

Так в 15 лет закончилось мое детство, и я получила наказ от отца беречь маму и помогать ей. О его словах я помнила всегда и чувствовала ответственность за мамину жизнь и ее благополучие. Война – это страшное слово не только для тех, кто был на фронте, но и для нас, живших в тылу. Это ежедневное ожидание писем с фронта, это голод и разруха, это труд даже малышей, и это ответственность за себя и родных. Наше поколение сразу повзрослело. После того, как отец уехал на фронт, от него пришло единственное письмо, из-под Москвы. Больше ни одного письма не было. 

Шкробов Михаил (мамин отец) с семьей сына Данила, а также семья Колосовых в начале 1941 года переехали в Казахстан, и в начале войны они жили в казахском колхозе им. Кирова, это три или четыре километра от русского села Анатольевка Чиликского района Алма-Атинской области. И моя мама, и тетя Марина (ее сестра) решили, что надо им ехать к отцу. Таким образом, мама меня отправила в Казахстан в сентябре или октябре 1941 года вместе с бабушкой Шкробовой и Алешей Шкробовым. Когда мы приехали в Алма-Ату и ехали с вокзала на трамвае в город, я впервые в жизни увидела горы, но подумала что это такие тучи и говорю Алеше: "Посмотри, какие интересные тучи, на горы похожи", а мне говорят, - это и есть горы. Мы в Алмате не задержались, сразу поехали в этот колхоз им. Кирова. На попутной грузовой машине доехали до Евгеньевки, потом на какой-то повозке до Анатольевки, а там в горы еще километра три или четыре пешком. Здесь я впервые увидела аул с дувалами и самобитными мазанками. Единственный деревянный дом был, где размещалась контора колхоза. 

Наши родственники жили в такой же, как у всех, мазанке с глиняным полом и плоским потолком без крыши. Но мы там жили мало. Вскоре дед уехал в Чилик, устроился бондарем на маслозавод, снял квартиру и забрал из колхоза бабушку, Лешу и меня. Мы стали жить в Чилике. А в декабре приехали в Чилик мама с Ваней и т. Марина с детьми. Мама меня сильно ругала, почему я не учусь. Пошла со мной в школу к директору. И, хотя я пропустила пол-года учебы, из-за того, что у меня были документы, что я отличница, директор принял меня не в седьмой, а в восьмой класс. Училась я хорошо, правда мне трудно было догнать математику. 

На квартире мы пожили недолго, тетя Марина купила себе большой дом, и мы туда переехали всей капеллой: дедушка, прадедушка Семен, бабушка, Леша, тетя Марина с детьми. Осенью мы с мамой купили маленькую избушку (одна комната и сени) с глиняным полом, и крышей, помазанной глиной, – полуразвалюшку. Мы с мамой оштукатурили ее и внутри и снаружи, и крышу тоже. Сходили за белой глиной, побелили все и домик сразу стал выглядеть лучше. Мама устроилась работать уборщицей, одна убирала весь уйгурский театр (здание точно такое же, как Дом культуры железнодорожников на первой Алма-Ате). Она мыла ежедневно фойе, гримерные, кабинеты, коридоры, сцену, а зал только подметала и один раз в месяц мыла. 

Хлеба мама на всех троих получала 700 грамм. Он был сырой и тяжелый, что туда мешали, в этот хлеб, неизвестно, но получалось примерно как половина Бородинского ржаного хлеба. У нас были кое-какие вещи, постепенно мы меняли их на кукурузу, мололи ее на мельнице или толкли в ступе и варили жиденькую похлебку. Тарелку съешь, а через час опять есть хочется. Потом мама выменяла на папин отрез шевиота (был приготовлен папе на костюм еще до войны) маленькую телочку. Она выросла, и появилось у нас свое молоко, уже стали похлебку варить не на воде, а с молочком. В школе нам давали один учебник на 6-10 человек, и мы их передавали по цепочке. Мы жили в конце улицы, и ко мне книги приходили уже вечером. 

После девятого класса я сразу же уехала на подхоз. Там тетя Люся Шкробова (жена дяди Данилы, маминого брата) работала кладовщицей. Русские были: она, заведующий подхозом и один мужчина, конюх. А остальные – корейцы, несколько семей. Там были какие-то кибитки, где все и жили. Они сеяли рис и бахчу – арбузы и дыни. Работали все, и взрослые, и дети. Взрослые на рисе, а мы на бахчах, кукурузе, пололи их. Там я проработала целое лето. Кормили нас хорошо, да еще тетя Люся сунет мне то кусок хлеба, то кружку молока, чтобы никто не видел. Я хоть и тяжелую работу делала, но за лето поправилась. В середине сентября за мной приехала мама. Она уже, оказывается, была у секретаря комсомола и поговорила обо мне, что я хорошо учусь, но мне надо работать, потому что мой отец пропал без вести, а ей одной тяжело содержать двоих детей. Когда я пришла к секретарю райкома комсомола, он связался с заведующим РОНО и направил меня к нему. Там меня направили работать учительницей в казахскую школу в село Кодам. Это километров 10-12 от Чилика. Жили там в основном уйгуры, казахов мало было. 

С 1 октября 1943 года я стала работать учительницей русского языка в 5-6-7 классах. Дети мне почти ровесники, на 1-2 года моложе меня в седьмом классе и некоторые выше меня на голову. Вначале дети меня плохо встретили. Я ни одного слова не знаю по-казахски, а они представились, будто не знают по-русски. Первый урок у меня был такой: я говорю, они меня не слушают, разговаривают между собой, ходят с места на место, ведут себя так, будто меня нет, только что из класса не выходят и громко не орут. Я не знала, что мне делать. На перемене я вышла вместе с ними во двор школы, они носятся кто во что горазд, учителя все в учительской. Я давай звать всех: "Кто хочет поиграть в русскую игру?" Вначале подошли человек шесть, стали играть в "Третий лишний". К концу перемены было уже человек двадцать. На уроке уже меня слушали, по классу не ходили, а на перемене сами подошли ко мне: "Учитель, давай играть". На переменах я вообще не ходила в учительскую т.к. дети всегда хотели играть. А когда стало холодно для игр во дворе, я на переменах рассказывала им сказки. Бывая по воскресеньям дома, я обязательно ходила в кино, а потом подробно рассказывала детям просмотренный фильм. А весной мы опять стали бегать по двору, играя в разные игры. Дети меня очень полюбили. Они целой толпой ждали меня утром, чтобы вместе идти в школу и толпой провожали меня после школы. Так я проработала год. Правда, в феврале-марте я еще учила новобранцев русскому языку по специальной книге. Они подъезжали на лошадях к моему дому возле медпункта, и мы шли в школу, где учились три часа, а потом они провожали меня домой. 

Летом я экстерном закончила Тургенское педучилище и получила аттестат, что имею право работать в школе учительницей начальных классов. Я пришла к заведующему РОНО, и он дал мне направление в русскую неполную среднюю школу в селе Анатольевка. Это в сторону гор от Евгеньевки за Тургенем. Село русское, школа небольшая, одноэтажная. В начальных классах места не было, и мне предложили вести русский, литературу и географию в 5-7 классах. В классах было по 15-20 детей, не более. Дети меня хорошо приняли, коллектив тоже. Директор была пожилая женщина лет 55-ти. Здесь я подружилась с учительницей начальных классов Ниной. Моя мама решила, что мы будем жить вместе и переехала со мной в село. Нам колхоз дал избу на краю села, одна комната и сени. Возле дома был огород соток пятнадцать, обсаженный деревьями. 

Мама в Чилике продала свой домишко, корову забрала с собой и мы переехали в Анатольевку. Мы прожили так втроем до весны. А весной мама решила переехать в Иссык с Ваней и оставила меня одну. Ко мне пришли жить Нина и еще одна учительница с сестренкой. Так мы и прожили до конца учебного года. Там я и встретила Победу 9 мая 1945 года. Колхоз раздобрился, возле нашей школы в парке поставили большие котлы, варили мясо, сделали домашнюю лапшу. Вынесли на улицу столы и стулья и кормили всех, кто пришел, пели, танцевали, радовались. Счастью не было предела. 

По окончании учебного года я поехала к маме в Иссык. Она уже работала в Иссыке в садах и была довольна своей работой. Маме дали комнату в совхозном доме на втором этаже 4-х квартирного дома. Ваня учился в школе. Мама посоветовала мне сходить в РОНО в Иссыке и попроситься к ним на работу. Зав. РОНО взял меня на работу, но только не в Иссык, а в колхоз им. Молотова, это в трех километрах от Иссыка. Там я и стала работать в начальной школе. Школа была малокомплектная, в классной комнате сидели сразу два класса. На одном ряду первый класс, на втором третий. Или второй класс и четвертый. Учителей было четыре человека. Мне, как самой молодой, еще поручили пионерскую работу и самодеятельность. В этой школе я проработала с осени сорок пятого по осень сорок восьмого года. 

Летом 1946 года я поехала в Алмату, хотела поступить в педагогический институт. Сдала документы, меня приняли на заочное отделение. Надо было прослушать месячную установочную сессию, но не получилось. Я уже ждала направление в общежитие, и вдруг говорят: "Кто Бороденко, вам телеграмма". Оказалось, маму положили в больницу: у нее прихватило сердце и мне пришлось вернуться домой и больше я не смогла вернуться в институт. 

Так как маме запретили работать в садах, ее перевели на легкий труд уборщицей в плотницкой мастерской. Но и там ей было трудно, и поэтому пришлось совсем бросить работу и сидеть дома. У нас скопились небольшие деньги, и мы в совхозе купили небольшую землянку из одной комнатки. Потом из глиняных колобков сделали еще одну комнату, сложили русскую печку. Я все лето вкалывала как лошадь. Мы посадили огородик возле дома, да мне еще в колхозе каждой весной давали 25 соток вспаханной земли. Мы садили картошки 4-5 ведер, а остальное засаживали кукурузой, а вокруг всего участка еще в два ряда подсолнухи. Маме, как вдове погибшего, давали 15 соток, правда, всегда далековато от Иссыка, в 4-5 километрах. Приходилось ходить туда пешком. 

Все сорок соток были на моих плечах, т.к. мама не могла быть долго на солнце и особенно работать в наклон, она теряла сознание. Одну она боялась меня отпускать, ходила со мной, немножко поработает и потом сидит под кустиками или подсолнухами, меня стережет. Ваня лодырничал, не хотел работать, старался убежать с поля. Вот я одна и вкалывала. Я думаю, что в эти годы я привыкла к земле и поняла, что она кормилица и не даст помереть с голоду. Осенью мы часть кукурузы мололи и пекли хлеб, часть толкли в ступке и варили кашу. Из семечек делали масло, а по весне и жмых съедали. Зарплата была одна на троих, но кое-как концы с концами сводили. Мама научилась печь хлеб из кукурузной муки. Булки поднимались высокие и, пока хлеб теплый, то очень вкусный, мягкий, а как только остынет, весь крошится. Мама как научилась; сделала подставку в кастрюлю, нальет немного воды, на подставку хлеб положит, крышкой закроет и на несколько минут в горячую печь поставит. А когда вытащит, он опять такой же вкусный, будто только что испекся. 

В этой деревне я вышла замуж, но брак оказался неудачным, и через год мы разошлись. В феврале 1948 года, 29-го числа, у меня родился Витя. Ребенок был большой, 53 см., 4 кг. Мальчик был очень спокойным, хотя я сильно нервничала, когда ходила им в положении. Он никогда не плакал, а улыбаться начал очень рано. Если у него были мокрые пеленки, он не плакал, а только кряхтел, пеленки поменяешь, он доволен, улыбается. Так мы и стали жить. Мама нянчилась с Витей, я работала. После уроков я уже не задерживалась в школе, бежала скорее домой, чтобы покормить малыша. В июле приехала из Костромы жившая там у своего брата, Шкробова Алексея, мамина сестра Мария. Она уговорила маму уехать в Кострому. Мы поселились в деревне Песочной, в пяти километрах от Костромы, и в трех километрах от военного городка, где служил мамин брат. Алеша Шкробов был рад, что мы встретились. Стал часто к нам заезжать, и приглашал меня к себе. Его жена Руфа относилась ко мне хорошо. 

Каждую среду я ездила в Кострому в РОНО. Устроиться на работу было сложно, учителей было больше, чем мест. Мне обещали дать работу, если где освободится место. Так мы дожили уже до сентября, стало прохладно, топить нечем. Мария договорилась со своим кавалером, что они с другом привезут нам машину дров. Была уже середина октября, когда наконец-то приехали четверо солдат на машине. Шофером был Володя Полубоярцев. Они взяли нас с Марией в кузов и поехали на военную делянку. Там набрали уже готовые дрова, напиленные, крупно поколотые, накидали их в кузов и вернулись домой. Мы быстро нажарили картошки, сварили яблочный компот, пригласили их покушать. И тут, откуда ни возьмись, появился молоденький офицер, их командир. Он начал их ругать, что они опоздали куда-то, велел им немедленно уезжать. Мы с Марией стали его упрашивать сесть и покушать с нами, но он ни в какую не соглашался, продолжал гнать солдат. Но тут Володя сказал ему: "Я никуда не поеду, пока не поем, а если тебе не нравится, иди пешком". Сказал и пошел мыть руки. Я полила ему водой. Он вымылся и сел кушать, солдаты тоже сели. Офицер в дом не вошел, так и был на улице, пока они ели. Парни за столом выпили по рюмочке, кроме Володи, поели и уехали. В этот раз я обратила на Володю внимание, что он хороший парень и никого не боится. Потом он мне сказал, что я ему сразу понравилась. Он думал, я девочка 17-18-ти лет, и очень удивился, когда я стала кормить Витю. Он думал, что ребенок или Марии или моей мамы. Так мы впервые познакомились с Володей. 

В это время мне предложили работу, в санаторно-лесной начальной школе, воспитательницей. Школа находилась на Волге ниже Костромы. Местечко называлось "Козловы горы". Перевезли нас туда Володя Полубоярцев и Алексей Турчин, его товарищ. Нам дали маленькую комнату в общежитии. Это был большой дом, разделенный фанерными перегородками на комнаты побольше, поменьше. 

Надо сказать, что в моей жизни всегда встречались добрые люди, которые старались мне помочь. Это и фельдшер Надежда Акимовна в мой первый год работы в школе, И моя напарница, учительница в совхозе им. Молотова (запамятовала ее имя), и соседка в селе Песочном, которая ежедневно приносила мне кринку молока бесплатно, чтобы поддержать кормящую мать, и теперь здесь, в санаторно-лесной школе – директор. Нам, молодым, казалось тогда, что он мужчина в годах, а на деле ему было примерно 40-45 лет. Видя, что на моем иждивении ребенок, мама, а еще и мамина сестра, он сразу предложил оформить Витю как ученика этой школы. За это надо было платить какую-то небольшую сумму, но Витю поставили на довольствие, а директор приказал поварам давать питание домой три раза в день. И мама приносила еду домой, и, конечно, была сыта, т.к. я кормила Витю грудью и он из всей еды выпивал только компот. Потом директор, видя, что Мария без дела шатается, вызвал ее и предложил топить печи в двух домах-спальнях для детей, и она стала все же зарабатывать, и хотя бы один раз в день питаться в столовой. А с нового 1949 года освободилось место ночной няни, и он взял на работу и маму. Теперь днем мама нянчила Витю, а ночью работала. А я работала днем на двух ставках, воспитательницей и учительницей, а ночью была с Витей. 

Таким образом, мы потихоньку налаживали свою жизнь, уже могли что-то позволить себе купить. Я купила себе зимнее пальто с меховым воротником, была на седьмом небе от счастья, ведь такой вещи у меня еще не было. Володя по воскресеньям приходил вместе с Турчиным. Мы с Володей просто так сидели, говорили о литературе, о кино. Он был очень начитанный, и с ним было интересно разговаривать. Он ничего мне не говорил ни о себе, ни обо мне, только узнал, что случилось и где мой муж. Таким образом, прошли ноябрь и декабрь 1948 года, наши отношения не изменились ни на йоту. Я считала, что он просто составляет компанию Турчину, чтобы тому было не скучно ходить сюда за 15 километров к Марие. Мной Володя вроде не интересовался. 

Новый 1949 год Мария предложила встретить всем вместе. Она организовала встречу в деревне в двух километрах от школы. Туда собрались 5-6 молодых женщин, Турчин пообещал привести своих друзей-солдат, с гармошкой. Взяли мы и мою маму с Витей. Была еще одна старушка, мать хозяйки дома. Мы накрыли стол, они принесли выпивку. Гуляли весело, пели, плясали. За мной сильно приударил Володин друг, гармонист. Я была очень веселой, пела, плясала с припевками, и танцевать я хорошо умела вальс, фокстрот, танго, а также другие танцы. Я оказалась заводилой всего веселья. Володя сидел в уголке, не танцевал, не пел, только смотрел. Когда я вышла на улицу, он тоже вышел и предложил мне сбежать от них от всех к нам в школу. 

Я пошла, тихонько маме сказала, что ухожу с Володей, чтоб она не волновалась, и мы ушли к нам домой. Дорогой он мне говорил о том, что я ему нравлюсь, что давно смотрит на меня, но стеснялся мне предложить встречаться. А сейчас испугался, что его друг уведет меня из-под носа. Так мы с ним и оказались вдвоем 1 января 1949 года. Потом он стал приходить ко мне, стал рассказывать о себе, о том, что он после демобилизации хочет ехать с Турчиным в Ташкент. Что у того в Ташкенте родственники, что там шофера хорошо зарабатывают, и он устроится, скопит денег, и я приеду к нему. 

Мобилизация оказалась очень неожиданной. В конце марта их демобилизовали, и назавтра должны были отправить. Он прибежал, сказал, что завтра их повезут до Москвы, а там их всех офицер отправит по адресам. Он взял с меня слово, что я обязательно к нему приеду, и уехал. Но в Ташкенте все получилось совсем не так, как они думали. Работы в городе не было не только шоферами, а вообще никакой. Жили они у дядьки Турчина, целыми днями искали работу, полуголодные. Володя писал мне, что чувствует себя там очень плохо, жару он очень тяжело переносит, работы нет. Написал, что будет ходить разгружать вагоны, заработает денег и вернется назад. В июне месяце он приехал. Рано утром постучал, я гляжу: стоит Володя, с рюкзаком. Я выскочила, обняла его, завела домой. Он сразу же поговорил с мамой, что мы хотим жить вместе. Мама благословила нас, и пожелала прожить нам вместе до самой смерти. Володя быстро устроился на работу. Рядом с нашей школой был санаторий для районного начальства, он там стал работать шофером, возить продукты. Правда, платили там очень мало, но зато бесплатно кормили. 

В августе или сентябре 1949 г. приехал Ваня из Алма-Аты, он окончил ФЗУ. Его распределили на работу в Парфеньево, это в 300 км. северо-восточнее Костромы, там он должен был работать связистом. Денег мы собрали, сколько у нас было, я еще попросила авансом в бухгалтерии. За две недели отдыха у нас в школе Ваня с Володей очень подружились. Они везде ходили вместе, купались на Волге, они были как братья. С тех пор они всю жизнь были друзьями, ни разу не поссорились. Кто не знал, те считали, что они братья, а маме говорили; хорошо тебе, у тебя два сына. Мама, конечно, нас оставила и поехала вместе с Ванюшей. Они сняли квартиру, но Ване пообещали со временем дать казенную. Мы остались, продолжали работать. В январе к нам приехал Ваня, пожил у нас с неделю, и предложил нам тоже переехать в Парфеньево. Я была беременна, и он сказал, что если будем жить вместе, легче будет, и за детьми мама будет присматривать. В феврале я получила отпуск, забрала Витю и поехала к маме. 

Парфеньево, это большое районное село в восемнадцати километрах от ж.д. станции Николо-Полома. Село мне понравилось. Хозяйка, где жила мама, согласилась взять нас на квартиру вместе с мамой. Я сходила на автобазу, поговорила с шоферами, узнала в конторе, нужны ли им шофера. Я оставила Витю с мамой, а сама вернулась в санаторно-лесную школу. Там я получила декретные и уволилась из школы. И Володя рассчитался у себя на работе, и мы вместе поехали к маме в Парфеньево. Вскоре Ване дали квартиру, большая комната, квадратов 18-20, с общей кухней. В Парфеньево Володя быстро устроился на работу, с его стажем работы в воинской части его взяли с удовольствием. Ему дали машину Студебеккер, это американская трехосная грузовая машина – лесовоз. Они возили бревна для строительства Московского университета. Стал зарабатывать хорошие деньги, постепенно заработки дошли до 3-5 тысяч, это были огромные деньги по тем временам. В апреле 1950 года я родила Галю, в октябре пошла работать в вечернюю школу. Летом 1951 года освободилось место в детском саду, и я стала работать воспитательницей. 

Но Володя сильно вкалывал, а иногда и без сна. Лесные делянки от нашего села были где-то за 20-25 км., а потом он вез этот лес через наше село, мимо нашего дома, до станции Николо-Полома еще 18 км., там разгрузятся и в обратный путь. Ездили по проселочным дорогам, а по топям и болотам были проложены лежневки. Это как железная дорога, вместо шпал бревна, и по ним два помоста из бревен по ширине колес. Ехать надо было осторожно, при малейшей неточности колеса слетали с этой лежневки, и тогда приходилось ждать самоходный подъемный кран. И все остальные ждут, пока слетевшую машину поставят на место. Володя редко заезжал домой пообедать, в основном ел в ресторане на станции или в Парфеньево, или в столовых на делянках. Иногда ночевал дома, иногда нет. Выходные давали редко. Мы были рады, когда машина ломалась, и ей требовался ремонт. Тогда 2-3 дня он был дома вечерами и ночью. 

Чтобы не хотелось спать за рулем, шофера пили чифир, это когда на кружку кипятка заваривают пачку чая, отжимают и пьют. Володя тоже начал, но долго не выдержал, у него стало барахлить сердце. И мы с ним очень серьезно поговорили. После этого он стал каждый вечер приезжать домой и обязательно ночевать дома. Правда, зачастую приезжал после девяти вечера и, чуть свет, уезжал. Но все же спал в теплой, чистой постели, и я старалась его обязательно накормить по приезде. И утром до отъезда он обязательно что-то кушал. Сердце у него постепенно пришло в норму, и больше он на него не жаловался. Иногда мы выбирали время сходить в кино. Просили дедушку Михалку Шкробова, он приходил к нам, и сидел с детьми. Когда мы возвращались, он шел домой. Поэтому мы редко уходили вечером, жалели деда, т.к. ему далеко надо было шагать ночью от центра на окраину села, а деду было шестьдесят четыре года. 

Володя очень дружно жил с Ваней Бороденко, с большим уважением относился к отцу моей мамы, деду Михалке, всегда помогал старикам, привозил им бревна на дрова, помогал посадить и выкопать картошку. Дедушка тоже хорошо относился к Володе и мне все наказывал жить с ним дружно. Дедушка часто просил покатать его на машине и Володя брал его с собой на лесную делянку, а то и на разгрузку на станцию. Как-то они обедали в ресторане на вокзале и дедушка увидел там шампанское и спрашивает: "Что это за бутылки с золотыми горлышками, я таких в жизни не видел?" Володя купил бутылку, налил деду бокал. Тот выпил и хвалит, "Вот вино так вино, как квас." И всю бутылку выпил. А потом встать не может. Володя со своим другом его еле-еле до машины довели, посадили. Он вначале песни пел, а потом заснул. Володя его довез до дома и на плече донес до кровати. Бабушка Прося охает: "Что ж ты с ним сделал". Он ее успокоил, "Не бойтесь, проспится, и все будет в порядке". Потом долго поминали, каким кваском угостил Володя деда. 

Мы могли уже позволить себе снять хорошую квартиру, пол дома в центре села, рядом с райисполкомом. могли себе купить приличную одежду, хорошо питались, правда с базара, т.к. в магазинах ничего не было, один черный хлеб. Мы даже радиоприемник себе купили – это редко кто мог позволить себе такое развлечение. Жили мы с Володей дружно, да и ссориться у нас времени не было, приезжал поздно вечером, и чуть свет на работу. Выходные им давали редко. Если у меня было время, и было с кем оставить детей, он брал меня с собой или на станцию, или на делянки. Пока машину загружали, мы уходили в лес, собирали малину, или чернику, или грибы. 

В 1952 году мама с Ваней решили ехать в Алма-Ату: Здесь у Вани была очень нелегкая работа. Он следил, чтобы работала телефонная связь между Парфеньево и селами. И независимо от погоды он должен был налаживать связь. И он зимой на лыжах шел от столба к столбу, чтобы найти место, где был обрыв проводов. Летом, и в дождь, и в грозу то же самое, и мама решила, что в Алма-Ате ему будет легче. Ну и правда, там Ваню взяли в Управление железной дороги следить за линией по городу, а потом, после армии, он был механиком только в управлении и следил, чтобы хорошо работали телефоны только в кабинетах. 

Мама с Ваней взяли с собой также и Лилю, Ванину подругу, и уехали. Мама мало пожила в Алма-Ате, Ваню в 1953 году забрали в армию, Лиля уехала в Западную Украину и мама осталась одна. Ей выписали ж.д. билет, и она приехала к нам в Парфеньево. Стала нас агитировать поехать в Алма-Ату. Нахваливала, что хлеба сколько хочешь, работа есть, заработки хорошие, крупы, сахар свободно в магазинах продают, а не так, как у нас. В Парфеньево только в ОРСе давали нам по карточкам рис и манку только тем, у кого есть дети, остальные продукты на рабочих. Хлеб свободно только ржаной, белый по блату можно было купить. Мы решили ехать, опять нас мама сманула. 

Володю с работы не отпускали, он нас отправил, а сам пока остался. А мы приехали с мамой и детьми в Алма-Ату. Здесь нам негде было остановиться, уехали в подхоз. Там жили т.Марина с д.Гришей Лазаренко, остановились у них. Я иногда ездила в Алма-Ату, искала работу, но не могла найти, - учителя были не нужны. Через два месяца приехал Володя, мы жили у Вали Ивановой, спали на односпальной кровати вдвоем, дети спали на полу. Целыми днями мы ходили с ним по организациям, но шофера тоже не нужны были нигде. Время шло, работы не было. Потом мы обратились к Марине Платоновне Куликовой, дальней родственнице. Она работала начальником планового отдела на автобазе и обещала поговорить с начальником. Только благодаря ей Володю приняли на работу, но машин не хватало. Подвели его к забору, где стояло несколько рам от машин. Вот, говорят, выбирай любую и собирай сам, как соберешь, так и поедешь. Он целый месяц восстанавливал машину без зарплаты. Потом выехал, но далеко на ней еще боялся ездить. Первый месяц заработал мало, да и приспособиться надо было: выгодные рейсы давали своим, ему надо было постепенно зарабатывать положение. Володя в этой автобазе проработал пятнадцать лет, постепенно стал пользоваться уважением и у начальства, и у шоферов, стал хорошо зарабатывать. 

Но первое время мы нахлебались беды. Дошло до того, что мы даже подушки продали, чтобы было на что хлеб купить. Когда Володя устроился, мы в первую очередь нашли квартиру в Малой станице. Потом я пошла искать работу. Приняли меня воспитателем в дошкольную группу в детский дом № 1 в Малой станице. Там я и проработала семь лет. Жизнь постепенно налаживалась, Володя стал зарабатывать, мы жили на квартире у Поповых. У нас была большая комната и кухня в полуподвале. Хозяева были хорошие люди, хоть и любили выпить, но жили мы дружно и с ними, и с их детьми. 

В это время я забеременела, Алеша родился 19 мая 1954 года. Дети росли хорошие, послушные; Галя была немного шаловлива, но терпимо. Витя начал ходить в школу еще в Малой станице, учился очень хорошо. Только учительница волновалась за него, так как он подружился с мальчиком – второгодником. Но Витя не поддавался плохому влиянию, он точно выполнял все, что я ему скажу. Я ему сказала, что уроки надо начинать учить в три часа, показала, как стрелки на часах должны стоять. Он поставит будильник на окно, сам играет и бегает к окну, смотрит, как стрелки стоят. В три часа идет учить уроки и этого второгодника домой угонит. Через десять минут этот друг уже здесь, зовет играть. А Витя его гонит: "Уходи, ты врешь, что ты уже выучил; раз я не выучил, значит, и ты не выучил". И ни за что не выйдет, пока все не сделает. Я приду с работы, он мне все покажет, почитает, что задали. Учился он отлично, но иногда и нашалит что-нибудь. Я тут же узнаю в школе. Ведь я часто заходила в школу, мне с работы все равно мимо надо было идти. Спрашиваю, "ты что там натворил?" "Ничего". Я ему говорю: "Витя, не ври, я все равно знаю, что ты врешь". "А откуда" – спрашивает. "Да вот твои глаза говорят мне, что это неправда". Он к зеркалу подойдет, посмотрит, потом скажет: "Мама, ничего в моих глазах не видно, они у меня всегда одинаковые". Уже начиная с первого класса Витя стал мне помогать, носить воду в котелочках литра по 3-4. Натаскает мне воды полный бак трехведерный. А носить надо было за целый квартал. 

Конечно, мне трудно было, даже когда Алеши не было, а с тремя детьми стало еще тяжелее. Декретный тогда давали всего полтора месяца, да отпуск полтора месяца, и уже трехмесячного я унесла Алешу в ясли. Он хорошо рос, не болел. До шести месяцев я приходила через каждые три с половиной часа и кормила его грудью. А в шесть месяцев мне сказали, чтобы я в обед не приходила, они сами его накормят. А когда вечером я забрала его, он был уже болен, у него начались рвота и понос. Я с ним ночь промучилась, а утром понесла сразу в детскую больницу. Врач посмотрела и говорит, что у него диспепсия, она его в больницу не возьмет, так как он совсем ослаб и может умереть, очень мало шансов, что он выживет. 

Я была разбита горем и заявила, что никуда не пойду, буду сидеть здесь в коридоре, и пусть он лучше умирает здесь, а не дома. Не знаю, сколько я просидела с ребенком, потом все же пришли, взяли его у меня, начали делать процедуры. Он уже не кричал, даже не пищал, только иногда шевелил губками. Мне разрешили сидеть около него и смачивать ему губки каким-то раствором. Что я и делала целые сутки. На вторые сутки разрешили давать ему по одной чайной ложке глюкозы, когда он открывал ротик. Так я пробыла в больнице пять дней. Его выписали, но он стал такой худой, как из Освенцима, кожа да кости. Врач дала мне больничный на две недели, и посоветовала еще взять отпуск, также сказала, чтобы я кормила его соками из разных овощей и фруктов. А одна старушка посоветовала мне ходить на речку, набирать кружкой воды в ведро, но кружку держать не против, а по течению, и этой водой купать Алешу два раза в день, - утром и вечером. Я так его и лечила: глюкоза, соки и купанье. Через два месяца, когда я его принесла в ясли, его там не узнали, он стал такой полненький. Его прозвали "Борис Андреев" (артист из кино "Трактористы"). Оказалось, что в яслях в тот день его накормили супом с фасолью. (А ведь детям до двух лет фасоль вообще давать нельзя, а с двух до трех лет дают только в протертом виде. Но это я потом узнала, когда стала учиться в институте.) 

Мы так и жили у Поповых в полуподвале. Нас пять человек, бабуля, а потом и Лиля приехала. В это время маме, как вдове погибшего, дали участок под строительство дома, и она предложила нам вместе строить дом пополам. Но Володя не согласился, он сказал, чем дальше будем жить, тем роднее будем. Правда, мы помогали своей рабочей силой, по выходным делали саманы (кирпичи из глины с соломой). Иван Платонович Куликов и Валя Иванова клали стены. Все вместе делали крышу, покрыли толью, сначала сделали две комнатки. Все родственники, у кого было время, приезжали в воскресенье, делали столько, сколько могли, потом садились за стол на улице, выпивали, ели, пели песни, рассказывали анекдоты. Помогали все родственники без исключения. Когда Ваня вернулся из армии, дом еще не был достроен, в одной комнате не было пола. Он тоже включился в работу. На следующий год они подстроили еще комнатку и кухню. 

В детдоме мне разрешили занять небольшой домик, в котором раньше размещался изолятор. Мы с Володей сделали в нем ремонт, разгородили, сделали кухню и две маленькие комнатки. Прожили в этом доме зиму и лето. В этот год в Алма-Ату приехал Хрущев и разрешил взять в близлежащих колхозах землю для строительства жилья для организаций. И Володина автоколонна получила разрешение на строительство пяти двухквартирных домов. Председатель профкома, которому Володя частенько ремонтировал его "Москвич", вызвал Володю и сказал срочно написать заявление на квартиру. Тот написал заявление задним числом, а председатель внес его в список очередников в первую десятку. Он даже повез нас с Володей на участок, там были уже вырыты ямы под фундаменты. Он предупредил, где будут кирпичные дома, а где каркасно - камышитовые и мы выбрали, где будем жить. Это было на улице Глазунова, рядом с рощей Баума. 

Теперь почти ежедневно после работы я ездила на стройку, иногда и Володя приезжал, когда не был в рейсе. Мы подносили там глину, песок, раствор, кирпичи, в общем, работали как подсобные рабочие. Строили быстро и в ноябре мы уже переехали. В доме было холодно, печка плохо грела. Летом Володя печку разобрал, и мы наняли печника, чтобы сложить новую. Вначале квартира по плану была двухкомнатная, с кухней и прихожей. Мы перепланировали квартиру; из прихожей сделали кухню, перенесли туда плиту, из кухни сделали детскую, и получилась трехкомнатная квартира. Еще Володя подстроил веранду. Позже Володя решил сделать водяное отопление. Заказал котел у себя на работе, привез трубы, нанял одного специалиста, и они вдвоем все переделали. Старую печку разобрали, в кухне в углу установили печь-котел, провели трубы и батареи. В нашей квартире жить стало еще удобней. Позже, когда по нашей улице вели водопровод, мы заплатили рабочим, и они приварили для нас сосок на трубе. В тот же вечер Володя с Петром Затонским, своим хорошим другом, перекопали улицу, положили трубы и подключились к водопроводу. А на следующее лето мы утеплили веранду, отгородили там место для ванны, поставили газовую колонку и подвели горячую воду к ванне и мойке. Кухню тоже перенесли на веранду. 

Дети росли, и мы были счастливы. Все у нас хорошо складывалось, Володя был хороший семьянин. Если что нужно было покупать, он в первую очередь думал обо мне и о детях, а потом только о себе. Даже часто случалось так, что поедем ему что-либо купить и вдруг увидим что-то хорошее мне или детям. Он тут же настоит на том, чтобы купить эту вещь, а ему, мол, купим потом. Конечно, мы жили не богато, но и не бедно. Были у нас и повседневные, и выходные вещи у всех. Вначале в доме у нас ничего не было, мы купили свой первый диван с высокой спинкой и зеркалом на ней, красивый. Кровати я застилала белыми льняными покрывалами, а чтоб не было похоже на больницу, я вышила по ним узоры. Наволочки тоже были вышиты, и задергушки на окнах, и скатерть, и салфетки на этажерку. Потом, когда Володя нашел тетю Зину, она именно на это обратила внимание, что в доме у нас были белизна и чистота. 

Постепенно Володя стал больше зарабатывать, даже телевизор мы купили раньше многих соседей. И набор мебели "жилая комната" мы купили себе раньше других. Зарплату он мне отдавал полностью и даже если что заработает дорогой, обязательно отдаст мне. Конечно, он любил выпить, но никогда не пропивал большие суммы, как многие его коллеги с автобазы. Если уж он выпьет вечером, то ни за что не выедет из гаража, найдет сотню причин, будет копаться в машине, делать одно, другое, но за руль не сядет. Зато и его тех.талон был чист, и права у него ни разу не отобрали, как получил он их в сорок третьем году, с ними и на пенсию ушел. Какое это было счастливое время. Правда, хотелось, чтобы Володя чаще бывал дома, но тогда он не мог бы много зарабатывать, а платили им за тонно-километры, чем их больше, тем и зарплата больше. 

Мы с ним жили дружно, дети росли хорошие, учились хорошо. Мне они здорово помогали, например, полы они мыли ежедневно, вначале Галя с Витей по очереди, а с первого класса и Алеша к ним подключился. Вообще дети были молодцы, они много мне помогали по дому, и убирали, и воду носили, пока ее в дом не завели, и огород перекапывали и поливали. А при стирке на полоскание нужно было очень много воды, тут в основном помогал Витя, он был водонос, Алеша был мал, а Галя девочка, мы ее таким физическим трудом не нагружали. Между собой дети могли поссориться и даже подраться, но жестоких боев между ними не было. Но на улице или в школе Витя всегда был их защитником. 

Глазунова и до сих пор снится мне во сне. Я там все живу, и там мне хорошо. Во снах я до сих пор на Глазунова, там мое счастье было. Отца из рейса мы ждали как бога, старались все сделать по дому до его приезда, и как мы были рады, если в воскресенье он оказывался не в рейсе. Тогда всей семьей мы ехали или на Медео, или на озера, или в парк культуры, или собирались с родственниками у нас в роще. Это были такие счастливые дни, мне кажется, я их все помню, так хорошо нам было. 

Наша родня всегда считала Володю сиротой. Он родился в селе Пресновка, где жили его родители, Ефим Алексеевич и Матрена Григорьевна. Володин отец был активным комсомольцем, он дружил с Иваном Шуховым, который позже стал писателем и написал роман "Горькая линия". Ефим погиб, когда сыну было три или четыре года. По Володиным рассказам, его забрал от матери дед Алексей Дмитриевич, когда ему было четыре года. Володя очень любил деда Алексея и бабушку, отзывался о них с большой теплотой. Он помнит, что в семье его никогда не наказывали, хотя он рос не таким уж и паинькой, он был нервный, вспыльчивый. Самое большое наказание, страшное для него, это было сидеть дома. 

В 1943 году Володю забрали в армию, и послали учиться в военную школу младших командиров. Через полгода их должны были отправить на фронт младшими командирами. Но через несколько месяцев у них в части появился человек, который агитировал их идти в парашютно-десантные войска. Многие записались, в том числе и Володя. Он по своей натуре человек, который может выполнить любую работу, но не может командовать людьми. Это он понял в военной школе, и поэтому без сожаления ее оставил. Может быть, это и спасло его жизнь: эти командиры почти все погибли на фронте. Отец попал в сталинский резерв, в парашютно - десантную часть, расквартированную в Ивановской области, в маленьком городке Тейково. Там они и простояли почти всю войну. Их отправили на фронт только в конце войны, на освобождение таких стран, как Австрия, Болгария, Чехословакия, Румыния, Венгрия. Он потом рассказывал о чистоте и порядке в этих странах. Не понравилась ему только Румыния, она была самая бедная и самая грязная из всех стран, что он прошел. 

На фронте он был всего четыре месяца, за это время у него разбили три машины. Он возил артиллерийский расчет с пушкой. Володя рассказал мне только один случай, как у него разбили машину. Они должны были с одного места, где стояли, переехать на другое. Зацепили пушку, солдаты сели в кузов, а лейтенант к нему в кабину. Ехать нужно было по открытому месту. Тут налетели немецкие самолеты и начали их бомбить. Он гнал машину к лесу, и вдруг взрыв и темнота. Когда очнулся, вместо машины воронка и неподалеку он нашел раненного командира. Володя притащил его в госпиталь. 

Володя очень не любил рассказывать о фронте, я думаю, ему тяжело было вспоминать об этом. А война для него закончилась не 9 мая, а позже: Окруженная немецкая часть решила сдаться только американцам и пошли на прорыв прямо на расположение Володиной части и у них был страшный бой уже 14 мая 1945 года. И много наших ребят погибли в этом бою. И как они потом все плакали, переживали за погибших. Ведь все уже расслабились, мечтали о доме, о своих семьях, и вдруг такой бой. Весь 1945 год их часть стояла в Венгрии, а потом их перевели в Кострому. Там Володя на Виллисе возил командира полка, потом был в хозчасти, возил дрова, продукты и др. Володя очень тепло отзывался о своем командире, звал его "батей". После демобилизации, когда мы поженились, мы с Володей ездили в Кострому, в его часть. Он познакомил меня со своими друзьями, которые еще не успели демобилизоваться. А потом нашел своего бывшего командира полка и познакомил меня с ним. Командир тепло напутствовал нас в нашей семейной жизни. 

Пока Володя служил в армии, он потерял связь с тетей Зиной, у которой воспитывался. О родственниках матери он ничего не знал. Мы были рады, когда он нашел тетю Зину Мечтову. Однажды Володя после поездки обедал в ресторане в Малой станице с Петром Ивановичем, председателем профкома. И Володя рассказал, как он растерял родственников и назвал Зинаиду Алексеевну Мечтову, учительницу русского языка и литературы. Мужчина казах, обедавший за соседним столиком, услышал это и сказал, что у них на селекционной станции есть учительница с такой фамилией, у нее муж шофер и четверо детей, два сына и две дочки. Володя возразил, нет, это не она, у его тетки трое детей, а не четверо. Петр Иванович предложил сразу же съездить на его машине и проверить. Володя забежал домой, предупредил меня, и они уехали. Через два часа они приехали, привезли с собой тетю Зину с ее младшей дочкой Лидой. Потом мы со всеми познакомились, стали к ним в гости ездить, они к нам. Одно время их сын Слава у нас жил, он работал на автобусе, возил на Медео пассажиров. После десятого класса у нас немного жила их дочь Инна, она сначала устроилась ученицей в швейную мастерскую, затем поступила в техникум. Потом бросила его и поступила в институт. Мы всегда с радостью ее встречали, много общались. Мы с Инной ст али как сестры, нам с ней всегда было интересно.

Потом приехала в гости и сестра Володиной матери, тетя Зоя Шмакова, она погостила у нас с месяц и вернулась в Балхаш к своей племяннице, которую она вырастила. Она отдала Володе золотые сережки, которые покупал своей жене Володин отец Ефим еще в 1924 году на их свадьбу. Тетя Зоя после смерти Володиной матери всю жизнь хранила эти сережки. В общем, оказалось, что у Володи много родственников, и по отцовской линии (Мечтовы), и по материнской. В Пресновке Володин двоюродный брат Шмаков с женой и двумя девочками. В Омской области Шмаков Григорий Назарович, брат матери, и его приемная дочь в Омске, Архипенко Надежда Михайловна. В Балхаше Володина двоюродная сестра Беляшкина Римма Афанасьевна с двумя девочками. В Асбесте Риммина сестра Анищенко Анна Афанасьевна и ее трое детей. Так что и у Володи стало много родственников, некоторые приезжали к нам в гости, мы переписывались. 

Мне всегда хотелось получить высшее образование. В 1946 году с поступлением в институт у меня ничего не вышло. Заболела мама, и мне пришлось вернуться. А потом замужество, рождение детей, переезды. И вот теперь, когда у меня была постоянная работа, хорошая квартира, стабильная жизнь, мне опять захотелось учиться. Я всю зиму читала Историю СССР, литературу, повторила русский, отправила документы в Ташкент. Мне пришел вызов, и летом 1958 года я поехала. Оказалось, что в этом году конкурс на дошкольный факультет был пять человек на место. Я так боялась, что не поступлю, надеялась только на льготы, что проработала пять лет в детсаду. Но сочинение я написала на 4, русский и литературу сдала на 4 а историю СССР на 5 и прошла без всяких льгот. Так я стала студенткой 32 лет от роду и с тремя детьми. В течение пяти лет я ездила в Ташкент. Я уезжала на полтора месяца, с 3 мая по 15 июня. Вначале я оставляла Алешу в детдоме, в группе у Ольги Ивановны, а когда он пошел в школу, отправляла всех троих а пионерлагерь. Володя и мама навещали их, носили гостинцы. Когда я возвращалась, дети всегда интересовались моей зачетной книжкой, какие у меня оценки. Мне было не стыдно показывать "зачетку". 

В 1963 году я окончила институт, получила диплом. Еще в 1961 году я ушла из детдома и пошла работать воспитательницей в новый детский сад от обувной фирмы "Джетысу". Там я проработала два года. Когда я с дипломом пришла к Зав. РОНО, он предложил мне заведовать на выбор два детсада, оба были раньше яслями. Оба барахло, но у одного здание было чуть получше и там был намечен капитальный ремонт. Я взяла его, там сделали пристройку, отремонтировали кухню и прачечную. Стульев не хватало, детские пальто складывали кучей на стол, посуды не хватало. Мне целый год пришлось здорово крутиться чтобы привести сад в человеческий вид. В конце года Зав. РОНО сказал: кто привезет мне счета на детсадовскую мебель, тому я и оплачу. Я бросилась искать, по чертежам заказала все необходимое на фабрике по ремонту мебели. РОНО за все заплатило, и с января до марта я получила всю мебель для детей, а до 1 июня и оборудование на участки: домики, самолетики, качалки и т.д. И мой садик стал очень хорошим, других заведующих приводили его смотреть. Когда построили детсад завода по ремонту дорожной техники, РОНО порекомендовали меня на должность заведующей. Это был новый шести групповой типовой сад. Я немедленно согласилась. 

В 1969 году Володин хороший друг Павел погиб в рейсе, в его грузовик, прямо в лоб, врезалась буровая машина. Я была так шокирована этой смертью, что стала усиленно агитировать Володю бросить дальние рейсы, и работать в городе. Он долго не соглашался, но я его все же уговорила. Я договорилась с начальником отдела кадров АЗРДТ, где я заведовала детским садом, чтобы Володю приняли на завод шофером. Отец стал работать на АЗРДТ, уходил на работу к 8 утра, в 6 вечера был дома. Но ему не нравилось "крутиться в городе как привязанная собака" (так говорил он). Он привык к простору, а тут ГАИшники через каждые сто метров. Но пока была зима, он молчал, а весной он так заскучал за дальними рейсами, нервничал. Я думала, он сбежит, но до зимы он, слава богу, не сорвался, а к следующему лету уже привык. 

В 1972 году мы взяли дачу, и Володя увлекся ее строительством. Он еще зимой начал готовить стеновые щиты для дачи, возил ящики, доски, шифер. К лету были готовы три щита-стены, уголки металлические, пол и перекрытия для крыши. Все это мы погрузили, взяли с собой Витю с Алешей и поехали. Уже почти перед самой дачей крутой подъем с поворотом машина не смогла взять. Нужно было вернуться ниже и подняться по другой, более пологой, дороге. А в это время уже стемнело. Я думала, что Володя предупредил детей, чтобы они нас ждали, а он, оказывается, им ничего не сказал. Мы вернулись километра на 2-3, пока нашли место, где можно развернуть машину. Развернулись, смотрим, а наши дети стоят на дороге, растерянные и обиженные. Они подумали, что мы домой поехали и их забыли. Так они, бедненькие, за нами всю дорогу следом бежали. После этого поднялись мы на дачу, все разгрузили, и вернулись домой. А уже в следующий раз приехали, за день поставили три готовые стены, сделали крышу, уже можно было переждать дождь, переночевать, если было нужно. Мы почти все выходные ездили на дачу. Папа очень любил строительные работы, благоустройство. Я же больше занималась землей – садом, огородом. Только благодаря Володе на даче есть все необходимое для жизни, все сделано крепко, на век, а не шаляй-валяй. А как он радовался, когда дети привозили к нам на дачу внуков. Он сразу организовывал шашлыки, или зажигал костер, и все пекли картошку, тут же у костра ею лакомились. Володя очень любил внуков. А как он гордился внуками, когда они стали учиться в школе. В разговоре с друзьями он часто хвалился своими внуками. 

Конечно, в жизни было все, богато мы не жили, но и бедняками нас нельзя было назвать. Все уже вроде было хорошо. Галя вышла замуж, Витя женился, Алеша женился, мы с Володей остались вдвоем. Только живи и радуйся, что мы и делали. Дети с внуками часто приезжали то одни, то другие, а то и все вместе. Шум, гам, толчея, на стол накроем, - на всех места не хватает. Как нам нравилось, когда все собирались, правда, потом нужно 2-3 часа для наведения порядка, но это чепуха по сравнению с тем счастьем, что давали эти встречи. И тут как снег на голову Мишина смерть (наш зять). Это было первое большое горе в нашей семье. Тогда у Мишиного гроба я сказала ему, что никому не дам в обиду его детей, независимо будет ли Галя жить одна или нет, и буду помогать им, пока они вырастут. Свою клятву я выполнила, девочки не чувствовали себя сиротами. Конечно, мы уделяли им больше внимания, чем остальным, но наши дети и внуки никогда на это не обижались. А Сережа даже говорил, когда был маленьким: "Поедем к Нининой и Катиной бабушке", но Таня и Витя каждый раз объясняли ему, что я такая же бабушка и им с Сашей. Когда мы переехали в Аксай, дети устраивали для нас концерты, когда мы все собирались на праздники. Мы садились в зале, а все шесть внуков готовили нам концерт экспромтом, играли на пианино, на флейте, читали стихи, танцевали, пели частушки и песенки, и самый младший Максим что-то бренчал на гитаре. Это было так мило и смешно. 

Внуки росли хорошие, умные, дружные, каждый со своим характером. Сережа бесшабашный, без чувства страха, как юла. А Саша рассудительный, чистюля. Он так умудрялся играть, что ни за что не запачкается. Если Сережа мог сесть в песок, играя с машинкой, то Саша только присядет на корточки, а если садится на скамейку, то вначале проведет по ней рукой, не грязно ли там. Нина была аккуратистка и чистюля. Придет из школы, все аккуратно сложит, повесит на стульчик. Если делает урок по арифметике, то на столе у нее будут только тетрадь и учебник по арифметике. Станет делать русский язык, все остальное уберет в портфель и вытащит только то, что нужно по русскому языку. Катю я не могла приучить к такому порядку. Та вытащит все учебники разом, сделает все уроки, разберет что ей надо на завтра, что нет, и только потом все уберет по местам и стол оставит чистым. У каждого своя система. А Вика была аккуратной, ее платьица можно было не стирать. Когда мы после Вики увозили ее выходные платьица к родственникам, то они удивлялись, как можно носить платье и не посадить ни одного пятнышка. Все внуки учились хорошо и, слава Богу, выросли нормальными людьми. 

Я благодарю бога, что он дал мне такую хорошую семью, и надеюсь, что и в дальнейшем наши внуки и правнуки будут дружить и родниться друг с другом. Ведь это у нас ведется с начала нашего рода, наши деды, родители и мы дружили со всеми родственниками не только родными, но и с двоюродными и с троюродными. хоть изредка, но встречались и были с ними и в горе и в радости. 

Июнь 1999 г. 

ВЫЙТИ